Щит и меч. Книга вторая - Страница 64

Поднялись по лестнице. Иоганну пришлось взять у Генриха ключ и самому открыть дверь в его комнату.

Генрих тяжело плюхнулся на кушетку, закрыл глаза. Пожаловался:

— Я тону, понимаешь, тону! — Руки и лицо его были бледными и мокрыми от пота.

Вайс снял с него китель, смочил салфетку водой из графина, положил ему на сердце.

Генрих бормотал, глядя тусклыми глазами на Иоганна:

— Ты понимаешь, прежде чем казнить, их пытались заставить кричать: «Хайль Гитлер!» Простреливали мягкие части тела, чтобы кричали. А они молчали. Молчат, как животные.

— Ты что, уже вернулся из тюрьмы после казни?

— Нет, меня возили в концлагерь. — Усмехнулся. — На экскурсию. Я надрался с утра, вот они и повезли проветриться.

— Ну и как, понравилось?

— Да, — сказал Генрих. — Но почему только их? Надо и нас всех. Чтобы никого не осталось. Одна пустая вонючая земля, и на ней никого, ни одного человека. Ни одного! Человек хуже, чем вошь, хуже…

Иоганн выжал лимон в стакан с содовой водой, заставил Генриха выпить. Генрих, мотая головой, судорожно глотал воду. Потом, откинувшись на кушетке, долго лежал неподвижно. Иоганну показалось, что он заснул. Но Генрих открыл глаза, сел и сказал трезвым голосом:

— Ты пришел, отлично! — Подошел к столу, не задумываясь, поспешно написал записку, вложил в конверт, заклеил и, протягивая его Вайсу, заявил небрежно: — Я готов.

— Ерунда! — сказал Вайс. — Все это глупо, как сновидение идиота.

— Значит, струсил?

— Именно! — рассердился Вайс. — Струсил.

— Ну зачем ты лжешь? — спросил Генрих. — Зачем?

— А на черта я буду говорить тебе правду?

— Но ведь когда-то ты говорил…

— Кому?

— Ну хотя бы мне.

— А ты сам способен говорить правду?

— Тебе?

— Да!

— Что ты от меня хочешь?

— Кто ты теперь, Генрих Шварцкопф? Кто?

— А ты не знаешь? Прочти письмо, кажется, мне удалось найти себе титул.

— Не стану, — сказал Вайс. — И вообще вот что я сделаю. — Разорвал конверт, бросил обрывки в пепельницу. Положил на клочки бумаги зажженную спичку и, наблюдая, как горит этот крохотный костер, сказал с облегчением: — Вот! Глупость — прах!

— Напрасно, — возразил Генрих. — Мне все равно придется оставить письмо, но, боюсь, не удастся снова написать столь пылко и убедительно.

— Да ты что?

— Ничего. Просто я, как все мы, провонялся дохлятиной, но в отличие от других не хочу больше дышать этой вонью. — Съязвил зло: — А ты, конечно, принюхался и мечтаешь только о том, как бы выбиться из подручных на бойне в мясники.

— Ну да! — сказал Вайс. — Я так завидую твоему положению в этой должности.

— Вот я и освобожу ее для тебя!

— Каким образом?

— А вот каким, — Генрих кивнул на тлевшую в пепельнице бумагу.

— Брось, этим не кокетничают, — упрекнул его Вайс. — В конце концов, если тебе и приходилось принимать участие в акциях…

— Я никого не убивал! — истерически крикнул Генрих. — Никого!

— Значит, ты решил начать с меня? — спросил Вайс.

— Ты же меня оскорбил, и потом… — Генрих задумался, слабая улыбка появилась у него на губах. — Все равно я бы проиграл тебе в любом случае: я уже давно решился.

— Не понимаю, — спросил Вайс, — зачем тебе нужно, чтобы я был как бы соучастником твоего самоубийства?

— Но с твоей стороны было бы очень любезно помочь мне осуществить мое решение: вопрос чести, такой прекрасный предлог…

— Ты болен, Генрих. Только больной или сумасшедший может так говорить.

— Знаешь, — презрительно сказал Генрих, — ты всегда был на диво логичен. Таким и останешься на всю жизнь. Так вот слушай. В Берлине я читал сводки, составленные статистической группой генштаба. Там работают выдающиеся германские математики. В их распоряжении имеются даже вычислительные машины. Они подсчитывают, сколько людей убивают, калечат каждый день, каждый час, минуту, секунду. И они не находят свои занятия ужасными. Но для меня все это невыносимо. Что может быть сейчас позорнее, чем называться человеком!

— Тебя что, смутили наши потери на фронтах? Не веришь, что мы победим?

— Я боюсь другого, — сказал Генрих. — Боюсь остаться в живых, если мы победим в этой войне. Ведь мы, немцы, заслуживаем, чтобы всех нас уничтожили в лагерях смерти, как мы сейчас уничтожаем других людей. Или же вообще ни один человек не должен остаться в живых. Если только он человек.

— Насколько мне известно из допросов военнопленных, — заметил Вайс, — советские люди, например, несмотря на все, убеждены, что гитлеровцы — это одно, а немецкий народ — совсем другое.

— Вздор! — горячо воскликнул Генрих. — Немцы — это немцы, и все они одинаковы.

— Тебе сегодня представится возможность усомниться в этом.

Генрих побледнел, сказал яростно:

— Да, я дал согласие поехать в тюрьму. Но знаешь, почему? Я должен знать, почему эти немцы решились поступить так: из трусости, боясь, что не сумеют стать палачами, или из храбрости, потому что хотели быть такими немцами, каких я не видел, но желал бы увидеть…

— Зачем? Чтобы участвовать в их казни?

— Если такие немцы есть, то я считал бы для себя честью…

— Чтобы тебя казнили пятым?

— Пусть.

— Неплохой подарок Гитлеру! Племянник Вилли Шварцкопфа добровольно кладет голову на плаху. — Иоганн коснулся рукой плеча Генриха. — Знаешь, ты просто запутался. Если бы ты отказался присутствовать при свершении казни, это было бы расценено как измена фюреру. — Иоганн помолчал и сказал серьезно: — Я очень тревожусь за тебя, Генрих. Но раз ты решил поехать в тюрьму, значит, все в порядке. — Взглянул на часы, встал. — Мне пора.